реликтовый долбоящер
Цитата №1– Я мог бы быть очень религиозным человеком, – говорил он Арсению, который, по правде сказать, вовсе не производил впечатление внимательного слушателя. – Скажу больше, я бы этого хотел. Жизнь религиозного человека во всех отношениях приятней, чем существование мало-мальски неглупого агностика. Но до сих пор никто не позаботился создать религию, которая мне бы подошла.
– А буддизм чем не угодил? – флегматично поинтересовался Арсений.
Было видно, что отношение собеседника к буддизму ему до одного места и спрашивает он только из вежливости, но Лев ужасно обрадовался и принялся обстоятельно отвечать.
– Буддизм как раз вполне ничего. Но мне решительно не нравится история, с которой все началось. Царевич выходит из дворца, видит Страшное – с большой буквы «эс» – и понимает: жизнь не удалась, надо что-то делать. Нет уж, мне подавай избалованного принца, который выходит из дворца и видит на улице все, что положено видеть в таких случаях. Но поскольку перед нами не кто попало, а именно избалованный принц, то есть человек, обладающий специфическим жизненным опытом, он твердо знает, что все всегда заканчивается хорошо. Поэтому наш принц сразу сообразит, что больного следует как можно скорее вылечить – не обязательно мистическим наложением царственных рук, можно просто позвать квалифицированного придворного лекаря. И он зовет, и лекарь, куда деваться, лечит. Потом принц заговаривает с дряхлым старцем и обнаруживает в нем прекрасного собеседника и, скажем, умелого игрока в шахматы. Меж ними завязывается счастливая дружба, какая порой случается между стариками и юношами. И, беседуя со старцем, принц узнает о преимуществах, которые дает старость человеку, должным образом к ней подготовленному. Наконец, наш принц наблюдает за похоронной процессией и сперва, конечно, огорчается, но какой-нибудь ловкий придворный шаман дает ему возможность увидеть, как дух покойника отправляется в новое увлекательное путешествие. Причем совершенно неважно, будет это видение подлинным знанием или наркотической иллюзией, тем более что разница между тем и другим – только в голове воспринимающего… Спасибо, Арсений.
Лев взял протянутую ему чашку и продолжил:
– И вот после всех этих поучительных событий наш принц идет ужинать, а потом кладет жизнь на создание стройной системы убеждений, обрядов, ритуалов, магических техник и гимнастических упражнений, которые приведут людей к непоколебимой уверенности, что больной исцелится, старость может быть радостной, и смерть – не финал, а начало новой увлекательной игры. Непоколебимой, повторяю, уверенности. То есть к фундаментальному знанию. Потому что страдать, бояться и хорошо себя вести, чтобы избежать наказания, люди умеют и без посторонней помощи. А радоваться и ни черта не бояться труднее всего. И значит, именно этому и следует учиться человеку на земле. Если уж в таких условиях выучится, его потом ничем не проймешь.
Он умолк, торжествующе огляделся, словно бы желая приободрить свою невидимую аудиторию, и наконец заметил нас с Миррой. Но разочарования не выказал. Напротив, адресовал мне приветливую улыбку.
– Здравствуйте, Филипп Карлович. Как поживаете? Меня тут немного занесло, не берите в голову.
– Поздно, уже взял, – откликнулся я. – Считайте, один прозелит у вас есть. Или простой прихожанин, как пожелаете.
Цитата №2– Скажите князь. Ведь вы коммунист?
– Имею честь, государь.
– Дает ли вам ваша вера удовлетворение?
– Да.
– Дает ли она вам силы жить?
– Дает, государь.
– Как вы относитесь к другим конфессиям?
– С максимальной доброжелательностью. Мы полагаем, что без веры в какую-то высшую по отношению к собственной персоне ценность человек еще не заслуживает имени человека, он всего лишь чрезвычайно хитрое и очень прожорливое животное. Более того, чем многочисленнее веры – тем разнообразнее и богаче творческая палитра Человечества. Другое дело – как эта высшая ценность влияет на их поведение. Если вера в своего бога, в свой народ, в свой коммунизм или во что-либо еще возвышает тебя, дает силы от души дарить и прощать – да будет славен твой бог, твой народ, твой коммунизм. Если же вера так унижает тебя, что заставляет насиловать и отнимать – грош цена твоему богу, твоему народу, твоему коммунизму.
– Что ж, достойно. Не затруднит ли вас в двух словах рассказать мне, в чем, собственно, состоит ваше учение?
...
– У всех стадных животных, государь, существуют определенные нормы поведения, направленные на непричинение неоправданного вреда друг другу и на элементарное объединение усилий в совместных действиях. Нормы эти возникают вполне стихийно – так срабатывает в коллективе инстинкт самосохранения. Человеческая этика, в любой из ее разновидностей, является не более чем очередной стадией усложнения этих норм ровно в той мере, в какой человек является очередной стадией усложнения животного мира. Однако индивидуалистический, амбициозный рассудок, возникший у человека волею природы, встал у этих норм на пути. Оттого-то и потребовалось подпирать их разнообразными выдуманными сакральными авторитетами, лежащими как бы вне вида Хомо Сапиенс, как бы выше его. И тем не менее, сколь бы ни был авторитетен тот или иной божественный источник призывов к добру и состраданию, всегда находились люди, для которых призывы эти были пустым звуком, ритуальной игрой. С другой стороны, всегда находились люди, которым не требовалась ни сакрализация ни ритуализация этики, в простоте своей они вообще не могут вести себя неэтично, им органически мерзок обман, отвратительно и чуждо насилие… И то, и другое – игра генов. Один человек талантлив в скрипичной игре, другой – в раскрывании тайн атомных ядер, третий – в обмане, четвертый – в творении добра. Но только через четвертых в полной мере проявляется генетически запрограммированное стремление вида сберечь себя. Мы убеждены, что все создатели этических религий, в том числе и мировых – буддизма, христианства, ислама – принадлежали к этим четвертым. Ведь, в сущности, их требования сводятся к одному интегральному постулату: благо ближнего превыше моего. Ибо «я», «мой» обозначает индивидуальные, эгоистические амбиции, а «ближний», любой, все равно какой, персонифицирует вид Хомо. Расхождения начинаются уже на ритуальном уровне, там, где этот основной биологический догмат приходится вписывать в контекст конкретной цивилизации, конкретной социальной структуры. Но беда этических религий была в том, что они, дабы утвердиться и завоевать массы, должны были тем или иным способом срастаться с аппаратом насилия – государством, и, начиная включать в себя заповеди требования насилия, в той или иной степени превращались в свою противоположность. Всякая религия стремилась стать государственной, потому что в этой ситуации все ее враги оказывались врагами государства с его мощным аппаратом подавления, армией и сыском. Но в этой же ситуации всех врагов государства религии приходилось объявлять своими врагами – и происходил непоправимый этический надлом. Это хорошо подтверждается тем, что, чем позже возникала религия, то есть чем более развитые, жесткие и сильные государственные структуры существовали в мире к моменту ее возникновения – тем большую огосударственность религия демонстрирует. От довольно-таки отстраненного буддизма через христианство, претендовавшее на главенство над светскими государями, к создавшему целый ряд прямых теократий исламу.
...
– Мы полностью отказались от какого бы то ни было ритуала. Мы совершенно не стремимся к организованному взаимодействию со светской властью. Мы апеллируем, по сути, лишь к тем, кого я назвал четвертыми – к людям с этической доминантой в поведении. Им во все времена жилось нелегко, нелегко и теперь. Они совершенно непроизвольно принимают на себя первый удар при любых социальных встрясках, до последнего пытаясь стоять между теми, кто рвется резать друг друга – и потому, зачастую, их режут и те и другие. Они часто выглядят и оказываются слабее и беспомощнее в бытовых дрязгах… Мы собираем их, вооружаем знаниями, объясняем им их роль в жизни вида, закаляем способность проявлять абстрактную доброту чувств в конкретной доброте поведения. Мы стараемся также облегчить и сделать почетным уподобление этим людям для тех, кто не обладает ярко выраженной этической доминантой, но по тем или иным причинам склоняется к ней. Это немало.
– ...В изложенном вами я не вижу религиозного элемента. Вполне здравое, вполне материалистическое, чрезвычайно гуманистическое этическое учение, и только. Через несколько минут вы поймете, почему я так этим интересуюсь. Скажите мне вот что. Возможен ли религиозный фанатизм в коммунизме, и какие формы он может принять, коль скоро сам коммунизм религиозного элемента, как мне кажется, не имеет?
– Ваше величество, чем отличается этическая религия от этического учения? Лишь тем, что ее догматы опираются на некий священный авторитет, некую недосказанную истину, каковая, в сущности, и является предметом веры – а все остальные предписания уже вполне материалистично вытекают из нее. Священным авторитетом для нас является вид Хомо. Недоказуемой истиной, в которую нужно поверить всем сердцем – то, что вид этот заслуживает существования. Ведь это не из чего не следует логически. Никто не писал этого кометами на небесах. Люди вели и ведут себя зачастую так, словно бы им все равно, родится ли следующее поколение или нет. Презрение к людям лежит в основе такого поведения – подсознательно укоренившееся, в частности, еще и оттого, что все религии рассматривают наше бытие лишь как предварительный и греховный этап бытия вечного. Уверовать в то, что сей греховный муравейник есть высшая ценность – нелегко, а иным и отвратительно. То, что я рассказывал прежде, было от ума – а вот то короткое и главное из сердца, что вы просили, государь, своего рода символ веры. Род людской нуждается в существовании, значит, всякое мое осмысленное действие должно приносить кому-то пользу. И речь идет не только о благотворительности или тупом жертвовании собой. Коль скоро наш сложный социум для своей полноценной жизни требует тысяч разнообразных дел, лучше всего помогать людям я могу, делая как можно лучше свое дело. Значит, всякий мой успех – для людей, но ни в коем случае – люди для моего успеха.
– А буддизм чем не угодил? – флегматично поинтересовался Арсений.
Было видно, что отношение собеседника к буддизму ему до одного места и спрашивает он только из вежливости, но Лев ужасно обрадовался и принялся обстоятельно отвечать.
– Буддизм как раз вполне ничего. Но мне решительно не нравится история, с которой все началось. Царевич выходит из дворца, видит Страшное – с большой буквы «эс» – и понимает: жизнь не удалась, надо что-то делать. Нет уж, мне подавай избалованного принца, который выходит из дворца и видит на улице все, что положено видеть в таких случаях. Но поскольку перед нами не кто попало, а именно избалованный принц, то есть человек, обладающий специфическим жизненным опытом, он твердо знает, что все всегда заканчивается хорошо. Поэтому наш принц сразу сообразит, что больного следует как можно скорее вылечить – не обязательно мистическим наложением царственных рук, можно просто позвать квалифицированного придворного лекаря. И он зовет, и лекарь, куда деваться, лечит. Потом принц заговаривает с дряхлым старцем и обнаруживает в нем прекрасного собеседника и, скажем, умелого игрока в шахматы. Меж ними завязывается счастливая дружба, какая порой случается между стариками и юношами. И, беседуя со старцем, принц узнает о преимуществах, которые дает старость человеку, должным образом к ней подготовленному. Наконец, наш принц наблюдает за похоронной процессией и сперва, конечно, огорчается, но какой-нибудь ловкий придворный шаман дает ему возможность увидеть, как дух покойника отправляется в новое увлекательное путешествие. Причем совершенно неважно, будет это видение подлинным знанием или наркотической иллюзией, тем более что разница между тем и другим – только в голове воспринимающего… Спасибо, Арсений.
Лев взял протянутую ему чашку и продолжил:
– И вот после всех этих поучительных событий наш принц идет ужинать, а потом кладет жизнь на создание стройной системы убеждений, обрядов, ритуалов, магических техник и гимнастических упражнений, которые приведут людей к непоколебимой уверенности, что больной исцелится, старость может быть радостной, и смерть – не финал, а начало новой увлекательной игры. Непоколебимой, повторяю, уверенности. То есть к фундаментальному знанию. Потому что страдать, бояться и хорошо себя вести, чтобы избежать наказания, люди умеют и без посторонней помощи. А радоваться и ни черта не бояться труднее всего. И значит, именно этому и следует учиться человеку на земле. Если уж в таких условиях выучится, его потом ничем не проймешь.
Он умолк, торжествующе огляделся, словно бы желая приободрить свою невидимую аудиторию, и наконец заметил нас с Миррой. Но разочарования не выказал. Напротив, адресовал мне приветливую улыбку.
– Здравствуйте, Филипп Карлович. Как поживаете? Меня тут немного занесло, не берите в голову.
– Поздно, уже взял, – откликнулся я. – Считайте, один прозелит у вас есть. Или простой прихожанин, как пожелаете.
Макс Фрай "Ключ из желтого металла"
Цитата №2– Скажите князь. Ведь вы коммунист?
– Имею честь, государь.
– Дает ли вам ваша вера удовлетворение?
– Да.
– Дает ли она вам силы жить?
– Дает, государь.
– Как вы относитесь к другим конфессиям?
– С максимальной доброжелательностью. Мы полагаем, что без веры в какую-то высшую по отношению к собственной персоне ценность человек еще не заслуживает имени человека, он всего лишь чрезвычайно хитрое и очень прожорливое животное. Более того, чем многочисленнее веры – тем разнообразнее и богаче творческая палитра Человечества. Другое дело – как эта высшая ценность влияет на их поведение. Если вера в своего бога, в свой народ, в свой коммунизм или во что-либо еще возвышает тебя, дает силы от души дарить и прощать – да будет славен твой бог, твой народ, твой коммунизм. Если же вера так унижает тебя, что заставляет насиловать и отнимать – грош цена твоему богу, твоему народу, твоему коммунизму.
– Что ж, достойно. Не затруднит ли вас в двух словах рассказать мне, в чем, собственно, состоит ваше учение?
...
– У всех стадных животных, государь, существуют определенные нормы поведения, направленные на непричинение неоправданного вреда друг другу и на элементарное объединение усилий в совместных действиях. Нормы эти возникают вполне стихийно – так срабатывает в коллективе инстинкт самосохранения. Человеческая этика, в любой из ее разновидностей, является не более чем очередной стадией усложнения этих норм ровно в той мере, в какой человек является очередной стадией усложнения животного мира. Однако индивидуалистический, амбициозный рассудок, возникший у человека волею природы, встал у этих норм на пути. Оттого-то и потребовалось подпирать их разнообразными выдуманными сакральными авторитетами, лежащими как бы вне вида Хомо Сапиенс, как бы выше его. И тем не менее, сколь бы ни был авторитетен тот или иной божественный источник призывов к добру и состраданию, всегда находились люди, для которых призывы эти были пустым звуком, ритуальной игрой. С другой стороны, всегда находились люди, которым не требовалась ни сакрализация ни ритуализация этики, в простоте своей они вообще не могут вести себя неэтично, им органически мерзок обман, отвратительно и чуждо насилие… И то, и другое – игра генов. Один человек талантлив в скрипичной игре, другой – в раскрывании тайн атомных ядер, третий – в обмане, четвертый – в творении добра. Но только через четвертых в полной мере проявляется генетически запрограммированное стремление вида сберечь себя. Мы убеждены, что все создатели этических религий, в том числе и мировых – буддизма, христианства, ислама – принадлежали к этим четвертым. Ведь, в сущности, их требования сводятся к одному интегральному постулату: благо ближнего превыше моего. Ибо «я», «мой» обозначает индивидуальные, эгоистические амбиции, а «ближний», любой, все равно какой, персонифицирует вид Хомо. Расхождения начинаются уже на ритуальном уровне, там, где этот основной биологический догмат приходится вписывать в контекст конкретной цивилизации, конкретной социальной структуры. Но беда этических религий была в том, что они, дабы утвердиться и завоевать массы, должны были тем или иным способом срастаться с аппаратом насилия – государством, и, начиная включать в себя заповеди требования насилия, в той или иной степени превращались в свою противоположность. Всякая религия стремилась стать государственной, потому что в этой ситуации все ее враги оказывались врагами государства с его мощным аппаратом подавления, армией и сыском. Но в этой же ситуации всех врагов государства религии приходилось объявлять своими врагами – и происходил непоправимый этический надлом. Это хорошо подтверждается тем, что, чем позже возникала религия, то есть чем более развитые, жесткие и сильные государственные структуры существовали в мире к моменту ее возникновения – тем большую огосударственность религия демонстрирует. От довольно-таки отстраненного буддизма через христианство, претендовавшее на главенство над светскими государями, к создавшему целый ряд прямых теократий исламу.
...
– Мы полностью отказались от какого бы то ни было ритуала. Мы совершенно не стремимся к организованному взаимодействию со светской властью. Мы апеллируем, по сути, лишь к тем, кого я назвал четвертыми – к людям с этической доминантой в поведении. Им во все времена жилось нелегко, нелегко и теперь. Они совершенно непроизвольно принимают на себя первый удар при любых социальных встрясках, до последнего пытаясь стоять между теми, кто рвется резать друг друга – и потому, зачастую, их режут и те и другие. Они часто выглядят и оказываются слабее и беспомощнее в бытовых дрязгах… Мы собираем их, вооружаем знаниями, объясняем им их роль в жизни вида, закаляем способность проявлять абстрактную доброту чувств в конкретной доброте поведения. Мы стараемся также облегчить и сделать почетным уподобление этим людям для тех, кто не обладает ярко выраженной этической доминантой, но по тем или иным причинам склоняется к ней. Это немало.
– ...В изложенном вами я не вижу религиозного элемента. Вполне здравое, вполне материалистическое, чрезвычайно гуманистическое этическое учение, и только. Через несколько минут вы поймете, почему я так этим интересуюсь. Скажите мне вот что. Возможен ли религиозный фанатизм в коммунизме, и какие формы он может принять, коль скоро сам коммунизм религиозного элемента, как мне кажется, не имеет?
– Ваше величество, чем отличается этическая религия от этического учения? Лишь тем, что ее догматы опираются на некий священный авторитет, некую недосказанную истину, каковая, в сущности, и является предметом веры – а все остальные предписания уже вполне материалистично вытекают из нее. Священным авторитетом для нас является вид Хомо. Недоказуемой истиной, в которую нужно поверить всем сердцем – то, что вид этот заслуживает существования. Ведь это не из чего не следует логически. Никто не писал этого кометами на небесах. Люди вели и ведут себя зачастую так, словно бы им все равно, родится ли следующее поколение или нет. Презрение к людям лежит в основе такого поведения – подсознательно укоренившееся, в частности, еще и оттого, что все религии рассматривают наше бытие лишь как предварительный и греховный этап бытия вечного. Уверовать в то, что сей греховный муравейник есть высшая ценность – нелегко, а иным и отвратительно. То, что я рассказывал прежде, было от ума – а вот то короткое и главное из сердца, что вы просили, государь, своего рода символ веры. Род людской нуждается в существовании, значит, всякое мое осмысленное действие должно приносить кому-то пользу. И речь идет не только о благотворительности или тупом жертвовании собой. Коль скоро наш сложный социум для своей полноценной жизни требует тысяч разнообразных дел, лучше всего помогать людям я могу, делая как можно лучше свое дело. Значит, всякий мой успех – для людей, но ни в коем случае – люди для моего успеха.
Вячеслав Рыбаков "Гравилет «Цесаревич»"
@темы: пусть будет
